Человеческий социум - любопытная вещь. За ним интересно наблюдать на замкнутых пространствах, как за клубком змей в террариуме - кто доживет до вечера, не вонзив товарищу ядовитые клыки в шею. Человечество под колпаком невидимых наблюдателей - а уж смотреть на паучков в тесной банке Люцифер любил больше всего. Этих сектантов он нашел давно - лет пятьдесят или шестьдесят назад, скитаясь по свету, как неприкаянный сирота, в попытке сбежать от себя и тоски по братьям. В грязных, сильно заношенных кроссовках, пыльной клетчатой рубашке с подкатанными рукавами, рваных джинсах и с увесистым рюкзаком через плечо он ничем не отличался от обычного среднестатистического туриста. Конечно, ему не нужно было есть. Он не нуждался в многочисленных фляжках и кастрюльках, недельном запасе консервированного мясного рагу и портативной аптечке. Но если путешествовать без приключений, то и никаких впечатлений не останется, правда?

Они жили обособленной маленькой деревней, больше похожей на сильно разросшийся палаточный лагерь. В кого или во что они верили, Люцифер не знал. Может, они каждое полнолуние приносили в жертву двенадцать кошек или пили кровь, выжатую из свежевырезанных сердец девственниц, кто знает? Около двухсот человек, своей верой занесенные в самую глубь джунглей, где все их существование зависело от ближайшей реки и щедрости расставленных охотничьих ловушек. Люцифер - "зовите-меня-просто-Люк" - наблюдал за ними с полдня, как за стайкой гиен за решетками зоопарка. Ничего особенно примечательного. Кажется, кого-то зарезали - он плохо помнит, что видел, но истошные дикие крики запомнил отчетливо. Люку предстояло еще чуть больше трехсот километров идти на юг, не пользуюсь телепортацией и крыльями, идти пешком, как обычный человек, представляя, что он чувствует усталость, и что ночью ему необходим сон, так же, как вкусная пища. Люк не хотел тут задерживаться. Его едва не обнаружили - его рубашка была слишком приметной среди темно-зеленой, напитанной влагой зелени деревьев, и когда он понял, что в его сторону направляются трое недобро настроенных туземцев с ножами наперевес, он смухлевал и телепортировался километром ниже по реке.

Сегодня он играет в туриста, а туристы не отрывают никому голову. Это против правил, и по меньшей мере крайне невоспитанно. Уходя, он сожалел только об одном. Только одно терзало его любопытство, всего один вопрос - а верят ли они в него, как верит остальное человечество?

Возвращаться к старым местам - дурная примета, говорят люди. Это все дурацкие суеверия, говорит Люцифер. Ради их маленькой экскурсии он снова мимикрировал в Люка Астерна в застиранной линялой голубой футболке с лыбящимся чертиком и небрежно наброшенном сером плаще, слишком чистого для местной грязи. Он лучезарно улыбается всем девушкам за стойкой регистрации, ожидая штампов в паспорт (для коллекции, разумеется), нарочито не замечая с возмущением сверлящего его взглядом Михаила.Выходят в палящее лето, как в ад. Странное дело - столько времени притворяясь человеком, начинаешь чувствовать, как смертный. Или просто Люциферу не хватало этого давящего зноя, от которого можно только лечь звездочкой на асфальт и расплавиться на атомы. Самое тяжелое - вспомнить, где именно он был полвека назад. Прыгает телепортом километр к километру, крепко вцепившись в руку Михаила, взлетает повыше - но впереди только зеленое лесное море длиной в бесконечность. Я точно помню, где они были - говорит он. Я не заблудился, я знаю, куда нам идти - огрызается он. У Люцифера уходит несколько часов на то, чтобы обнаружить реку - которая раньше была сердцем сектантского лагеря. Она обмелела и высохла, в ширину русло не более двух метров. Лагерь сместился чуть северней, и теперь больше походил на маленькую крепость - если, конечно, крепости возводили из дырявой парусины, рваных полотнищ брезента и полых бамбуковых опор. Мерзко воняло трупной гнилью и порченным лежалым мясом.   Чьим именно, Люцифер предпочитал не знать. Будь он человеком, его бы вывернуло наизнанку от местной ароматерапии.

Все, что он чувствовал - злость. Беспричинную ярость, жгущую руки. Убить - не расщепить в пыль, быстро и безболезненно, нет. Умыться кровью, заставить их страдать, заставить забыть свою религию и свои имена. Где будет их Бог, когда Люцифер разорвет каждому из жрецов глотку? Придет ли на помощь? Может, крепко долбанет молнией по буйной Люциферовской голове, что неповадно было его очаровательных фанатиков обижать?
Для него - это очередной повод хорошенько повеселиться. Для Михаила - война за праведность и кара отступников от истинной веры. Люцифер кивал, соглашаясь - да, их убийство - дело хорошее, верное, угодное для Отца. Своим поклонением неизвестному идолу они оскорбляют Создателя, а значит - оскорбляют всех тех, кто должен вести человечество к свету и добру. Но как найти дорогу к свету, если все, чем ты занимаешься - это разделывание кошек и ящериц под монотонные песнопения?

Надо сказать, они сопротивлялись. Кому-то даже удалось дотянуться до Люцифера и проткнуть его ритуальным кинжалом - что, конечно, не имело никакого смысла. Он не истекал кровью, не катался по земле, воя от слепящей боли, не звал на помощь, не пытался спастись бегством - ничего из того, что сделал бы любой человек на его месте. Он хладнокровно улыбался в ответ - и пробивал раскрытой ладонью грудную клетку, добираясь ударом до сердца. В его руке оно еще пульсировало в предсмертной агонии, кровь струилась по пальцам, каплями падая на высушенную без дождей почву. Кто-то пытался скрыться - Люцифер настигал тех в один рывок. Он так и не решил, как было веселее убивать их - вырывать сердце, обезглавливать или распарывать кинжалом живот, вытаскивая внутренности наружу. Полы плаща окрасились в багровый. На скулах - капли крови, как слезы. Трупы уже некуда складывать - они расстелены по земле ровным, отвратительно хрустящим ковром из костей и плоти. Сладковатый тошнотворный запах стал только сильней.

Люцифер придавливает ногой трахею одному из сектантов - тот еще пытается сопротивляться, булькая кровавой пеной у рта. Придавливает все сильней и сильней, наблюдая, как он задыхается, как без кислорода его легкие пытаются сожрать одно другое, и скрюченные, переломанные пальцы бессильно впиваются в землю. Агония - прекраснейшее из зрелищ.

- Ну что, брат? Не особенно-то и помог им их Бог, да? - смеется Люцифер, вытирая с лица кровь. - Жалкие и ничтожные создания, недостойные любви Господа. - он оглядывается по сторонам - мужчина, женщины, дети - все теперь - только трупы.  И их души будут гореть в адском пламени.
Уж он-то об этом позаботится.

Его всегда удивляло, как просто людям получить Отцовское прощение. Достаточно поваляться в коленях, сложить ручки лодочкой и прошептать "Прости, Господи! Я был грешен, но я исправлюсь!". Добавить бы к этому лицемерному покаянию "честное слово" - и готово. Путевка к Создателю обеспечена, прямым рейсом со стола в морге, прямиком из рук прозектора в руки Отца. Который, конечно, их примет.

И который, конечно, никогда не простит своих родных сыновей. Люциферу было абсолютно все равно, получат ли прощение другие братья - ему хотя бы самому вырваться из обители людишек. Но Отец был глух. Он не прощал. С каждым убийством Люцифер уходил все дальше по тропе в бездну. Наверное, все дело было в том, что он убивал не из-за дурного настроения, плохой погоды или тоски по брату - ему действительно это нравилось. Слышать крики. Умываться кровью. Сжигать деревни. Жажда чужой смерти была с каждым днем все сильнее, словно голод в нем рос подобно опухоли. Люцифер был на войне - строго говоря, на всех войнах, что устраивали ненасытные до власти и денег люди. И уходил, разочарованный - это  драка детишек в песочнице. Едва только начиналась настоящая бойня, стороны суетились ради перемирия.

Скучно. Века без Михаила казались вечностью.

Его крылья потемнели. Хотя им далеко было до чернильных перьев архидемона, он больше не казался праведником в сиющих одеждах. Только усталым, очень усталым...человеком. От его прикосновения к ладони Люцифер вздрагивает. Спустя столько лет ожидания и поисков он понял, что совсем не готов к этой встрече. Что нервничает, как школьник, впервые увидевший голую девушку - неизвестно как к ней подступиться и что с ней делать. И что страшнее для него - он чувствует, чувствует каждую грань своих эмоций, режующих его без ножа.

I wanted you so bad,  and I couldn't say.

Страх, ненависть, любовь. Страх, голод, тоска. Страх, пустота, горе. Растворенные в вечности, влитые в кровь, застывшие в венах. Он хотел бы быть эмпатом. Хотел бы в прикосновении понять, что творится внутри мятежной души брата, передать ему то, что разъедает его, подобно ржавчине.
Остаются слова. Неподходящее место для разговоров. Он боится ошибиться, и боится, что эта встреча - только повод с ним попрощаться.

- У тебя всегда был я. Тебе не должно быть страшно. - Люцифер подходит ближе, обнимает Михаила - мягко, со всей нежностью, на которые способны его дрожащие руки. - Он оставил вас из-за меня, брат. Если я скажу тебе, что он никогда нас не любил, ты поверишь мнe?

Он и сам отказывается в это верить. Вера означает принятие. Принятие означает смирение.
Но он не смирился. Он ждет. Будет ждать, сколько потребуется, чтобы Отец обратил на них взгляд. И что он увидит? Подавленного, разочарованного Михаила? Выходящего из пламени сгоревших городов Люцифера? Что он увидит, посмотрев на других своих детей? Как глубоко будет его разочарование?

Иногда Люцифер думает, что все, что ему нужно - это чувство определенности. Он хочет знать наверняка, что отвергнут навечно, что ему предстоит нести свое предательство, пока не погаснут все звезды. Хочет услышать, что он больше не любим. Что он - обуза, пятно на Отцовской репутации.
Что ему больше не нужен такой сын.

- Я никогда не хотел для тебя такой судьбы, Михаил. Пятисотлетнее ожидание - меньшее, чем я мог заслужить твое прощение. Теперь ты понимаешь меня, неправда ли?

Он на один шаг от пропасти. Он смотрит вниз, а пропасть всматривается в него. Это не желание прыгнуть - это желание упасть. Так глубоко, так далеко, что на самом дне он забудет собственное имя, и отречется от всего, что было когда-то им. Забудет Михаила, и боль уйдет из его души.
Если, конечно, она у него еще была.

- Посмотри на них, Михаил. На людей. Теперь ты должен видеть, что я был прав. Они слабы но любимы. А мы стали не нужны. Ты и я, брат, мы ничего для Него больше не значим.

Прыжок. Невесомость. Лететь вниз не так страшно, как в первый раз. Теперь это даже забавно.

И если фраза про пресловутые сто пудов соли, что необходимо съесть напару с другом, чтобы знать того, как облупленного, верна, то в их - Орденовском - случае - эта соль равномерна размешана в пролитой крови. Ничто так не сближает и не отдаляет одновременно, как разделенные тоска и отчаяние. На кого он мог положиться? Имена можно пересчитать по пальцам, хотя в Ордене числилось гораздо больше волшебников. Такая тонкая ирония - даже в самые смутные времена порой приходилось оглядываться, кому доверяешь прикрывать спину. Пожиратели Смерти об этом не задумываются, правда?
Боунс славился профессиональной недоверчивостью, сварливым нравом битого жизнью волшебника, и потрясающей способностью терять слова в самый нужный момент. И если бы он был полководцем на этой карманной войне, и ему пришлось бы выйти перед сотнями тысяч солдат, частоколом копий упирающихся в небо, от одного вида знамен, сливающихся в одно цветастое, горделивое пятно, он потерял бы дар речи. Его стихия - бой. Заклинания ами падают на кончик его палочки, чьи движения быстры, как сама смерть. Везде, где нужно действовать - Эдгар первый. И только от необходимости разрушить тишину - и чем сильнее необходимость, тем тяжелее наваливается груз непонятно откуда взявшейся ответственности - он впадает в кому. Эдгар забирает руку Доркас к себе обратно, в плен ладоней, скулы от ее прикосновений горят огнем. О, это ни с чем несравнимое ощущение осторожного, вкрадчивого и беглого движения ласковой ладони - он чувствует ее попытку тактильно найти очертания его лица, и от этого Эдгару становится еще горше.
Он должен был быть с ней. Там. Презрев собственный страх забитого трусливого зверя перед опасными пересудами, заставить себя быть честным - хотя бы с самим собой. Но нет. Он - ничтожество, он не стоит их обоих. Глупо, что такая абстрактная вещь, как экзамены, решает, кому быть аврорами, а кому нет. Если кто и достоин - так это Карадок и Доркас. Но не Боунс.
Чувство вины придавливает его к земле. Хочется спрятаться, забыться. Она просит его не молчать - но разве ему это под силу? Улыбается потаенно, совсем забывая, что она не видит его улыбки, но может быть - слышит, чувствует, знает.
- О чем тебе рассказать, ласточка? - он жмурится от яркого рассветного солнца.- Я люблю тебя. - едва слышно произносит он, словно стены могут услышать и донести не в те уши. Тянется, украдкой целует в уголок тревожных губ. И вновь замирает, неподвижный, стылыми глазами цвета мерзлой бирюзы вглядывается в одну точку на горизонте.
Как много хотелось бы ему рассказать ей! Только обстоятельства были бы другими. Тоска въедается в кости. Его время на исходе - тик-так, принц, тик-так. Водоворот обыденных проблем захлестнет его - как часто ему будет выпадать возможность подумать о Доркас с той нежностью, с какой удается лишь во время минутных затиший - с дремотно прикрытыми глазами? Немного. Только тоска и страх потери. Они следуют за ним неотступно, как Фобос и Деймос - за Марсом.
Во времена античности гонца, принесшего дурные вести, убивали. Жестокий, должно быть, обычай, мог быть актом гуманизма по отошению к бедному посыльному, которым скончался бы, наверное, самостоятельно от необходимости еще раз повторить принесенное плохое известие.
Эдгар не убирает от Доркас рук, наклоняется к ней - в странном подобии объятия обхватывает ее свободной рукой, утыкаясь носом в плечо. Так почти и не слышно, что он может сказать, но Эдгар уверен - обращенная в слух Доркас услышит все до последнего слова.
- Ты знаешь, что мне нужно будет уйти, родная. Я не забочусь о других больше, чем о тебе - но без моего присутствия ваша с Дирборном жертва может быть напрасна. И ты понимаешь, понимаешь, как никто другой. - Боунс говорит отрывисто, ловя жадными легкими кислород. Его слишком мало в этой больничной клетке. - Ты здесь будешь не одна, кто-то из Министерских меня подменит. Я не хочу оставлять тебя наедине с этими целительскими акулами. Не хочу узнавать, что без моего мнения тебя перевели куда-то еще. Если будешь совсем скучать - пошли сову. Тебе помогут написать письмо, а я приду, как только смогу.
И эта емкая формулировка "как только смогу", оставляющая столько простора для маневров, он сможет через два часа, через день, через год, или его заботы и работы не кончатся никогда? Меньше всего он хотел торжественной делегации от семьи под окнами Мунго, и никогда не чувствовал себя более обозленным и готовым огрызаться по каждому поводу. Ах, эта трижды проклятая необходимость оставаться примером для подражания. Необходимость вообще соответствовать навязанному образу мышления и действий.
Солнце затапливает скучную обстановку палаты. Крадется полосой по полу, разрезая его на свет и тень. Эдгар, не в силах пошевелиться, не в силах хоть что-нибудь сделать со своей неизбывной тоской и любовью, просит утро быть бесконечным.